МЕЖДУНАРОДНОЕ ХУДОЖЕСТВЕННО-ПУБЛИСТИЧЕСКОЕ ИЗДАНИЕ
онлайн-дайджест • культура в мире
«СОЛНЕЧНАЯ ПОЛЯНА» открыта поэтам и прозаикам, эссеистам и драматургам,
сценаристам и публицистам, литературным критикам,
Мастерам и только пробующим перо.
Пишите нам на всех языках.
Журнал: «СОЛНЕЧНАЯ ПОЛЯНА» 2008, № 2
Декабрь
Николай Савостин
Огромная благодарность Николаю Сергеевичу Савостину за согласие участвовать в нашем сайте! Николай Сергеевич Савостин долгое время возглавлял русскую секцию Союза писателей Молдовы. Многих и многих молодых он напутствовал в литературу. В годы перестройки подвижнически издавал альманах «Литератор», где печатались все многоязычные писатели Молдовы. Ветеран Великой Отечественной войны. Поэт, прозаик, критик, публицист, литературно-общественный деятель. Сборники В нашем доме – Чита -1955 год Дальний полустанок – Чита – 1956 год Майский снег Чита 1958 год Тайга Чита – 1959 год Разнотравье – Москва – 1961 год рвутся жаворонки ввысь – Чита – 1961 год – Месяц ковша – Кишинев -1965 год –Стихи – Кишинев – 1965 год – Стихи – Кишинев – 1967 год – Белый свет – Кишинев – 1969 год – Терн – Кишинев – 1969 год – Дорогая моя жизнь – Кишинев – 1971 год – Пью солнце – Кишинев – 1972 год Плутавец –Москва 0- 1973 год – Черные березы – Кишинев – 1973 год – Избранное – Кишинев – 1976 год – Зимник – Москва – 1978 – Летящий дом – Кишинев – 1979 – Стезя- Иркутск – 1981 Ночная гроза – Кишинев – 1982 – Избранное – Москва – 1983 – Мы летим на Витим – Кишинев – 1987 – Гнездо – Кишинев – 1989 – Свечение живого – Москва – 1989 – Вниманье долгих дум – Кишинев – 1999 –Контрольный улей – Кшн 1999 –Честь поэтов – статьи – Кшн 2007 Переводчик молдавской поэзии и прозы
БАЛЛАДА О КОНЕ Чтоб коня не отдать в колхоз,
В хате спрятал, замуровал.
Носит воду ему и овес
С чердака,
через сеновал.
Дни идут. И одно на уме:
Обхитрил – конь в запасе есть!
Не беда, что живет во тьме, -
Может сколько захочет есть.
Сам хозяин в колхозе хлеб
Ест не зря – работящий мужик.
Постепенно коняга ослеп,
В одиночестве ржать отвык.
Это было давным-давно.
Конь подох. И тайно зарыт.
А хозяину все равно
За стеной слышен звук копыт.
Лето всходит, снега гоня,
Пчелы вылетели по мед…
Польза все же была от коня:
Мазать хату годился помет.
ВОЛНА
Разрезаю волны громаду,
И она поднимает меня,
Освежая живой прохладой
Среди знойного дня.
Эта ясно-зеленая влага
И нежна, и тепла, и свежа,
Заряжает добром и отвагой,
Как ребенком своим дорожа.
+ + +
Сорвался в омут,
И - до свиданья.
Вот так и тонут
В воспоминаньях.
Ах, там не проза,
Не мемуары,
А кровь и слезы,
Стрельба, пожары,
И в стужу злую
У эшелона
Вкус поцелуя
Горько-соленый…
А жизнь не сахар, -
А в ней избыток
Надежд и страхов
Теперь забытых!
И я там я юный
В шинельке драной
Прикрыт фортуной
Непостоянной…
Кровь – не водица,
Счет на минуты…
Зато в столице
Гремят салюты.
И в этой бездне
Почти бездонной
Остались песни
И наши стоны…
А там немало
Всего, что было,
Что не увяло
И не остыло…
25.9.05.
+ + +
Вот и жизнь прошла,-
Думал я горестно,
Когда мне стукнуло двадцать лет…
НИКТО
Виктору Телеукэ
Цепной кобель заходится от лая.
Ночь. Снег. Я выхожу, надев пальто.
Была собака вроде бы не злая,
Да видно вывел из себя Никто.
Его не видно. Но ведь что за чудо, -
Он где-то здесь… Вот вроде во дворе…
Он впереди… Он сзади… Он повсюду…
Он даже здесь - в моем стихотворе…
…Ты мне втолковывал идею эту с жаром
И у меня не меньше был порыв
Не соглашаться… Мы среди базара
Столкнулись, о покупках позабыв.
Нас обходили люди с уваженьем,
Подспудно понимая:
этот спор
Не просто выясненье отношений,-
Другой, как говорится, коленкор…
Да кто же он - Никто? Не раскумекать.
А ты настырно все долбил одно, -
Как черного почуяв человека,
Словно Есенин.
Говорил темно…
Ты не забыл: занес мне том Толстого,
Что брал когда-то, - прежде, чем уйти.
Никто… Он воплотился просто в слово.
Никто, никто… А где он? Не найти…
2006
+ + +
Как много на свете людей
Усвоивших хорошо
Легко растворимых идей
Невинный на вид порошок, -
Так, словно в плодовый июль,
В медовый и яблочный спас
Посредством аптечных пилюль
Копят витаминный запас.
+ + +
Кормлю глаза зеленым всех оттенков,
Всей радугой цветов кормлю глаза,
И мне – будь лужа, куст, сарая стенка –
Все изумруд, рубин да бирюза.
Всем существом вбираю птичий щебет,
Звон ведер у колодца, плеск воды,
Влекущий рокот самолета в небе
Или раскат громов на все лады.
И тронут меньше вещие скрижали,
Чем костерка далекий огонек,
Что средь полей в ночи тебя ужалит,
Пронзив печалью с головы до ног.
И только так, не по чужим трактатам
Я узнаю себя и все вокруг:
Не химия, не отвлеченный атом,
А только сердце – это жизнь, мой друг.
+ + +
Ловлю призывный звук трубы
Сквозь струнный звон и грохот, -
В нем чую нить своей судьбы
И суть твою, эпоха.
Подчас он слышится едва, -
Язвит мне сердце болью
В патетике ли торжества,
В веселье ли застолья.
Ведь этот звук пронзил меня
Неотразимым зовом
В годину страшного огня,
Вести на смерть готовом.
Звучит такая высота
И чистота, и сила,
Что осыпается тщета
С души моей унылой...
+ + +
Слабеют в груди удары.
Дело катится к ночи.
Жизни бесценный огарок
Короче, короче, короче.
Ну что же, и мне это впору,
Ведь я на земле не прохожий,
И все, что доступно взору,
Дороже, дороже, дороже…
***
Бедняга все страдал о барахле,
Одетый, - все искал еще причуды,
Ему казался пресным пышный хлеб,
Безвкусными - все редкостные блюда.
Все отобрав, нагрянула беда,
И к счастью причастила хоть немножко:
Теперь он понял, как вкусна вода,
Обычный хлеб, вареная картошка...
ДЕРЕВЕНСКИЙ РАССВЕТ
В деревне раннюю зарю
Заведено от века
Встречать под мирное хрю-хрю,
Гав-гав и кукареку.
И солнце, разгоняя тьму,
Плеснет лучи багрово
С приветливо-протяжным му-у
Проснувшейся коровы.
м И звякнет дужкою ведро
У влажного колодца,
И луч скользнет в его нутро,
Где ледяное серебро
Навстречу улыбнется.
***
Принцессы на горошине
Была весна капризней, -
Строптивей и взъерошенней
Мне не встречалось в жизни.
Озноб и жар, сумятица,
Цветенье – следом вьюга,
Так бесшабашно тратится
Талант, сбиваясь с круга.
Такой она запомнится
В своем разнообразии:
Лукавой беззаконницей –
Причуда, дурь, фантазия...
МИМОЛЕТНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ
Пытаюсь записать не только то, что памятно, но и то, что поучительно для других. В жизни мне однажды удалось перемолвиться с Самуилом Яковлевичем Маршаком. Не знаю, интересен ли он для новых поколений, а мое время это был авторитетнейший человек в литературе.
Надо сказать, к тому времени я уже имел какое-то имя, с разговора обо мне, точнее о моих стихах, началась знаменитая рубрика в «Литературке»: «В добрый путь», продолжавшаяся не одно десятилетие и давшая жизнь почти всем нынешним видным поэтам. И мне, тогда совсем незрелому литератору, это открыло многие двери. Так что с литературной юности доводилось, что называется, без особых церемоний с взаимным любопытством разговаривать и общаться со многими писателями, которые теперь сделались классиками.
А вот Маршак... Мне больно слышать теперь снисходительно-высокомерные отзывы новых литературных выскочек о нем. Недавно купил томик сонетов Шекспира, изданный в Петербурге, и вычитал из непропорционально пространного предисловия, что все прежние переводы (в том числе и Маршака) не стоят и трех копеек, вот теперь-то возникнет перед русским читателем подлинный Шекспир. Боже ж ты мой, сколько жалких поделок там выдано за шекспировские стихи!
Маршак - в мое время это была легенда, чуть ли не реликт из исторического прошлого. Он близко знал Горького, в детстве жил у Стасова. Сделавшись советским классиком, на первых порах поддерживал Твардовского, когда тот только начинал свой путь в поэзии, их до конца связывала трогательная дружба. Твардовский оставил о Самуиле Яковлевиче пространную статью. Маршак перевел Шекспира, сделал русским Роберта Бернса, мне не раз приходилось слышать из уст людей, далеких от литературы, шекспировские сонеты, переведенные им, - так они вошли в русскую культуру...
Но главное, что вызывало во мне робость и, боюсь сказать, даже какое-то мистическое благоговение, это то, что передо мной был человек, написавший самую первую мою самостоятельно прочитанную книжку. До сих пор отчетливо помню тот весенний сибирский денек, поселковую библиотеку, в которую я – первоклашка - только что записался, и стоя на крыльце которой, нетерпеливо прочитал всю эту тонюсенькую книжечку, так радостно потрясшую мое детское сознание. В ней описывались невероятные приключения милого растяпы Рассеянного с улицы Бассейной. (Однажды, спустя чуть ли не полжизни, я едва не потерял сознание, когда, бродя по Ленинграду, случайно наткнулся глазами на это название улицы: я-то полагал, что и эта улица Бассейная – тоже фантазия).
И вообще, Маршак стоял как-то особенно в ряду писателей. Трудно встретить человека моего поколения, кто не запомнил бы его афористичные, пламенные и остроумные стихотворные сатиры времен войны. Ходили легенды о его образованности. Во время войны слышал от старших друзей-журналистов, что сам Сталин, читая его очередную сатиру на гитлеровцев, удовлетворенно с гордостью повторял: «Наш Маршачёк!»
Словом, когда я непреднамеренно столкнулся с ним лицом к лицу, то почувствовал себя как бы парализованным. Вечером внизу у лестницы вестибюля здания ЦК комсомола, где проходили семинарские занятия Ш Всесоюзного совещания молодых писателей 1956 года, мы, группка его участников из Читы, столкнулась с Александром Трифоновичем Твардовским, который был в нашем крае в сорок девятом году, помог основать областную писательскую организацию; мы прошли через критическое сито в его семинаре, и он оставил у нас неизгладимые воспоминания как человек безусловно необыкновенный, великий, мудрый, смелый, вообще в самом привлекательном смысле г о с у д а р- с т в е н н ы й. Конечно, мы были в полном восторге от этой непреднамеренной встречи. Это ж надо, вот так шли себе, занятые какими-то мелкими разговорами, и так запросто встретились с самим Твардовским! Он обрадовался этой встрече, может быть, больше нас, так как, видимо, успел только что немного «принять» и сильно жаждал продолжения, но полный пожилой мужчина в очках, в не новом но элегантном светло-коричневом костюме, с красиво завязанным галстуком тянул его за рукав, глухо приговаривая: «Саша, пойдем, Мария Илларионовна заждалась...» Твардовский, не обращая на него внимания, весь засветился, стал вспоминать Читу, как его горячо принимали, и какие мы молодцы, что вот встретились в конце рабочего дня, когда можно не торопясь поговорить...
И тут я кинул взгляд на скучного его спутника... Ба! Да это же Маршак! Он тяжело дышал, выглядел нездоровым, круглое морщинистое лицо было болезненно-одутловатым. Я заметил, что подбородок у него был непропорционально великоват, а мочки ушей как бы припухли и обвисли. Пиджак не сходился на животе. После долгих препирательств, раздосадованный Маршак, не желавший оставить на нас Александра Трифоновича, согласился зайти с нами в соседнюю пельменную...
Двое более бойких моих друзей из нашей троицы уже охмелели и беспрестанно говорили, перебивая друг друга, не сводя глаз с Твардовского, Маршак же подчеркнуто безучастно сидел на таком расстоянии от стола, что было видно – он демонстративно не примет участие в нашем пиршестве, просто дожидается, когда это безобразие закончится. Я тоже оказался как бы в стороне, так как в этот день по какой-то причине (возможно, предстояло романтическое свидание) не хотел присоединиться к застолью. Самуил Яковлевич невесело усмехнулся. Потом остановил свой внимательный взгляд на мне:
-Голубчик, вы из Читы? Да? Значит, Забайкалье... Жаль, мне не удалось побывать... У вас там есть замечательная песня.
-У нас много замечательных песен,- с некой провинциальной заносчивостью возразил я.
-Да, наверно... Но я сейчас думаю об одной... Там есть одна строчка... Дайте вспомнить, как превосходно она звучит...- он стал про себя под нос скоро и безразлично полунапевать, давая этим понять, что весь фокус впереди: -«Славное море, священный Байкал...» - слегка оживился на втором куплете, голосом и мимикой давая понять, как тягостно нарастает безысходность героя: «Долго я звонкие цепи носил, Душно мне было в горах Акатуя, Старый товарищ бежать пособил»,- тут он внезапно вскинул в пасторском жесте руки, и после паузы торжествующе, словно открывая мне немыслимое сокровище, с глубоким и радостным облегчением вздохнул: - «О-о-о-жил, я волю почуяв»! – После непродолжительной остановки, дав таким образом возможность мне оценить его это открытие, он восхищенно добавил: - Большой поэт... Так естественно вздохнуть со словом «ожил»...
Но в это время застолье вознамерилось пойти уже, как говорится, по второму кругу, Маршак решительно воспрепятствовал этому, покрасневшее лицо его выражало боль и укоризну, недовольный Твардовский послушно последовал за ним...
Вот прошли многие десятилетия с того вечера, а этот разговор все не выходит из головы. Как надо любить поэзию, как надо ею жить, чтобы вот так, непринужденно сидя в занюханной и шумной пельменной, в плену неприятных бытовых проблем, страдая множеством хворей, помнить о какой-то удачной строчке из старинной-старинной песни! А это ведь в самом деле здорово: «О-о-ж-ил я, волю почуяв».
Николай САВОСТИН.
___________
